пегас не могли до него добраться. Я спешился на свинцовом пригорочке, рядом уселся Труб. Пегас тщетно пытался попастись на золотой равнине.

Бродяга, углядев нас, понесся вниз. Он выглядел величественней прежнего. Из пасти вываливался такой гигантский язык огня, вверх поднимался такой густой столб дыма, что я, наверное, испуганно отшатнулся бы, если бы не знал, что огонь этот не жжет, а дым не душит. Приветственные молнии, ударившие у моих ног, выжгли в золоте две ямки – сила разрядов была не меньше, чем у Громовержца.

– Отличная работа, Лусин, – похвалил я. – Импозантный зверь.

Лусин сиял.

– Новая порода. Поворот истории. Поговори с ним.

– Поговорить с драконом? Но они же у тебя немее губок!

Лусин еще на Оре объяснил мне, что в генетический код огнедышащих драконов в спешке заложили неудачную конструкцию языка и придется переделывать пасть и гортань, чтоб ликвидировать недоработку проекта.

– Поговори, – настаивал Лусин.

Глаза дракона, обычно кроткие, насмешливо щурились. Мне показалось, что он мне подмигнул.

– Привет тебе, Громовержец! – сказал я. – По-моему, ты великолепно вписался в новую жизнь.

Дракон ответил человеческим голосом:

– Мое имя не Громовержец, Эли!

– Да, Бродяга! – сказал я, смешавшись. Меня не так поразило воскрешение дракона, как появление у него дара речи.

Радость Лусина вырвалась наружу бурной тирадой.

– Говорю – поворот! Новые горизонты. Эра мыслящих крылатых ящеров. Разве нет?

Выпалив эту длиннющую речь, Лусин изнемог. Он вытер глаза, обессиленно прислонился к крылу дракона. Оранжевая чешуя летающего ящера подрагивала, будто от смеха. Выпуклые зеленоватые глаза насмешливо светились. В беседу вмешался Труб:

– Изумительное творение! – Ангел дружески огрел дракона крылом по шее. – Ангельское совершенство, вот что я тебе скажу, Эли!

Я наконец справился с изумлением.

– Как ты чувствуешь себя, Бродяга? Тебе нигде?.. Я хочу сказать: черепная оболочка просторна?

– Ногу нигде не жмет, – ответил он голосом пижона в новых штиблетах и захохотал. Из распахнутой пасти посыпались огненные шары в облаках дыма. – Посмотри сам.

Он взмыл в воздух и начал кувыркаться в вышине. Он то удалялся, то возвращался, то рушился вниз, то выстреливал вверх, то замирал, паря, и делал это так изящно, так непохож был на прежнего величавого, но неуклюжего Громовержца, что я не раз вскрикивал от восторга.

Решив, что воздушных пируэтов с нас хватит, Бродяга распластался у пригорка.

– Садись, Эли, прокачу.

Говорил он не очень чисто, к тому же шепелявил. Я посоветовал ему взять у Ромеро урок произношения, но он возразил, что Ромеро говорит слишком монотонно и правильно. У меня он тоже учиться не захотел: я хриплю, у Мери голос глубок, у Осимы – резок, Лусин же не разговаривает, а мямлит. Дракон доказывал, что лишь у него идеальный человеческий выговор. Вскоре его манере будут подражать все: шипящие не портят, а облагораживают речь – в них отзвук полета наперегонки с ветром. Вообще Бродяга за словом в карман не лез.

– Полечу с условием, что не будешь кувыркаться в воздухе.

Лусин на пегасе пристроился справа от нас, Труб полетел слева. Вначале мы шли чинной крылатой тройкой – как звездолет между двумя планетолетами, настолько Бродяга был крупнее ангела и пегаса. При этом дракон так натужно махал крыльями, будто еле держался в воздухе.

Труба он не обманул, но мне показалось, что группового полета Бродяга и вправду не вынесет. А затем, неуловимо изменив ритм, он мигом вынесся вперед – вслед ему раздавались укоризненные крики Труба да обиженное ржание пегаса.

Дракон летел как ракета, легко и мощно, он уже не махал крыльями, а свивал и развивал туловище – судорога пробегала по телу. Сейчас полет Бродяги и его потомства подробно изучен, но тогда я удивился и испугался. В шуме разрезаемого драконом воздуха и вправду было что-то не так свистящее, как шепеляво-шипящее.

Цепляясь за гребень, чтобы не свалиться, я крикнул – и едва услышал себя, так был силен поднятый Бродягой ветер:

– Трубу с пегасом за тобой не угнаться. Зачем ты их обижаешь?

Бродяге не пришлось напрягать легкие для ответа:

– Не обижаю, а знакомлю с собой.

– Подождем их, – взмолился я, когда ни ангела, ни пегаса не стало видно.

– Ждать – долго! – пренебрежительно пробормотал он и, повернув, так же стремительно помчался назад.

Когда мы сблизились, над пегасом вздымалось облачко пара, да и Труб был не лучше. Обычно огнедышащие драконы не показывали и трети скорости Бродяги.

– Хорошо? Плохо? А? – допрашивал меня Лусин.

– Я же сказал тебе: отлично! Но что в тебе осталось от прежнего неподвижного Мозга-мечтателя, Бродяга?

– Все мое – во мне! – похвастался дракон и так радостно дернулся, что я едва удержался на гребне. Я попросил его не выражать свою радость так бурно.

Мирно болтая, мы потихоньку возвращались к драконьему полигону, когда чуть не произошла катастрофа.

Дракон, до того тихо махавший крыльями, вдруг закричал, взвился вверх и помчался куда быстрее прежнего. А я не удержался и полетел вниз. И если бы Труб не подхватил меня на лету, я наверняка бы разбился о металлическую поверхность планеты. Ангел бережно опустил меня на почву.

Лусин и Труб были белее водяной пены, я тоже героем не выглядел. Пегас злобно ржал и бил копытом. Инстинктивная ненависть его соплеменников к драконам получила новую пищу. Бродяга превратился в темную точку.

– Взбесился, что ли? – спросил я.

– Любовь, – сказал Лусин. У него явно отлегло от сердца, когда он убедился, что я невредим. И теперь он опять был готов восхищаться любым поступком Бродяги. – Удивительное чувство. Ошалел.

– Допускаю, что любовь – чувство удивительное, но почему из-за его шальной любви должен погибать я? Разве я ему соперник?

Лусин объяснил, что на звездолете есть четыре драконицы – и Бродяга яростно ухаживает сразу за всеми. И все-таки особую слабость питает к белой: она моложе других. Когда белянка появляется в воздухе, Бродяга закатывает такие кульбиты, что страшно смотреть. Сейчас в отдалении пролетела пеструха, к той он похолодней.

– Я рад, что подвернулась пеструха, а не белянка. Угрожавшая мне опасность, похоже, прямо пропорциональна силе любви. Но как же так, Лусин? Сколько я помню, у твоих драконов строжайшая моногамия. Андре даже пошутил как-то: «Драконическая верность».

– Любовь, – повторил Лусин, пожимая плечами. – Бездна непостижимого. Не понять.

Лусину, вечному холостяку, конечно, не понять любви, даже драконьей.

Минут через десять мы снова увидели Бродягу. Он промчался мимо, что-то выкрикнув на лету.

– А сейчас он, очевидно, спешит к белянке?

– На Станцию, – сказал Лусин. – Его дежурство. Андре не терпит опозданий.

Здесь я должен сделать отступление.

Ни одно мое действие не вызывало столько нареканий, как